|
Глава 1
Полное нравственное сходство двух самостоятельно развившихся личностей составляет такое редкое явление, какого, кажется, и не встретишь во всей
истории человечества; есть много бесцветных и безличных субъектов, задавленных какими-нибудь внешними обстоятельствами, пригнанных на одну колодку
общественною дисциплиною или отшлифованных на один образец тираническими законами моды и этикета. Живой человек с сожалением посмотрит на такое общество;
зачем, подумает он, эти господа поддерживают придуманные законы, от которых каждому отдельному лицу приходится терпеть лишения?
Благовоспитанный молодой человек, очаровательная девица – эти два почётные титула, которыми награждает общество за усердное исполнение его устава,
составляют в то же время заглавие двух идеалов к которым, смотря по различию полов, стремится множество молодых людей, одарённых свежими силами и задатками
развития.
Множество браков по расчёту, множество проделок сомнительного свойства делаются не для удовлетворения той или другой страсти, а во имя идеала или
из страха перед общественным мнением, стоящего у подножия воздвигнутого им кумира.
«Это принято», «это не принято» – вот те слова, которыми в большей части случаев решаются житейские вопросы, редко случается слышать энергическое и
честное слово: «я хочу» или «не хочу», а между тем каждый имеет разумное право произнести это слово, когда дело идёт о нём и об его личных интересах.
Принято и не принято значит другими словами согласно или не согласно с модным идеалом; следовательно, идеализм тяготеет над обществом и, сковывая
индивидуальные силы, препятствует разумному и всестороннему развитию.
Отвергая общий идеал, я не думаю отвергать необходимость и законность самосовершенствования. Я не считаю стремление к совершенству обязанностью
человека. Сказать, что это обязанность так же смешно, как сказать, что человек обязан дышать и принимать пищу, расти кверху и толстеть в ширину. Чем бы вы
не занимались, вы с каждым днём приобретаете большую техническую ловкость, больший навык и опытность. Существование житейской опытности не подлежит
сомнению; эта опытность есть результат самосовершенствования; процесс её приобретения есть процесс бессознательного, чисто растительного умственного
развития; этот процесс может встретить себе случайное содействие или случайное препятствие в окружающей обстановке.
Я себе не поставлю впереди никакой цели, не задамся никакою предвзятою идеею; я не знаю, к каким результатам я приду, и меня, вовсе не занимает
вопрос о том, что я сделаю в жизни, меня занимает самый процесс делания, я вижу, что никому не мешаю своей деятельностью и на этом основании считаю себя
правым перед собою и перед целым миром; я работаю и стараюсь облегчить себе труд или, что то же самое, вынести из каждого своего усилия возможно большее
количество наслаждения; это, по моему мнению, альфа и омега всякой разумной человеческой деятельности. Эмансипировать собственную личность не так просто и
легко, как кажется; в нас много умственных предубеждений, много нравственной робости, мешающей нам свободно желать, мыслить и действовать; мы сами
добровольно стесняем себя собственным влиянием на свою личность. Чтобы избегнуть такого влияния, чтобы жить своим умом в своё удовольствие, надо
значительное количество естественной или выработанной силы, а чтобы выработать эту силу, надо, может быть, пройти целый курс нравственной гигиены, который
кончится не тем, что человек приблизится к идеалу, а тем, что он сделается личностью, получит разумное право и сознает блаженную необходимость быть самим
собою. Я стану избегать вредного для меня общества пустых людей по тому же убеждению, по которому с простуженными зубами не подойду к открытому окну, но я
нисколько не возведу этого себе в добродетель и не найду нужным, чтобы другие подражали моему примеру.
Добро, по мнению Платона, должно быть для человечества предметом деятельности и источником высших наслаждений. Но Платон, ставящий служение добру в
непременную обязанность всему человечеству, сам не вполне выяснил себе свои собственные представления о сущности и физиономии этого добра. В своих беседах
«Теэтет» и «Федон» он смотрит на все чувственные явления – как на зло, на наше тело – как на враждебное начало, на нашу жизнь – как на время заточения в
глубоком и мрачном вертепе. Смерть представляется минутою освобождения, так что при этом воззрении остаётся только непонятно, почему Платон не ускорил для
себя этой вожделенной минуты, почему он в теории не оправдал самоубийства и почему он воспел благость Димиурга (божественное начало, творец мира,
придуманный Платоном), виновника нашего заточения и всех связанных с ним зол и страданий.
Романтизм возникает обыкновенно в эпоху бедствий и страданий, когда человеку нужно где-нибудь забыться, на чём-нибудь отвести душу, я несчастлив
здесь, мне здесь душно, тяжело, больно дышать, так я успокоюсь по крайней мере в той вечно-светлой, вечно-тихой и тёплой атмосфере, которую создаст моё
воображение и куда не проникнут ни горе, ни заботы, ни стоны страдальцев. В эпоху Римской империи и, особенно, в средние века отрицание доходит до
ужасающих размеров; пропадает всякая вера в благородные стороны и побуждения человеческой природы. Сенека (ок.4 до н.э.-65 н.э., римский философ-стоик,
писатель и политический деятель, оказал влияние на формирование христианской догматики, воспитатель и советник Нерона, римского императора, в правление
которого отмечено первое преследование христиан. Стоики колебались между материализмом и идеализмом. Учение IV-VI веков), Тацит (ок 55-ок120, римский
историк), Марк Аврелий (121-180, римский император, развивал идеалистические идеи стоицизма) в своих сочинениях выражают с полной искренностью и
замечательной силой момент грусти, негодования против настоящего и полного сомнения в будущем. Новоплатоники, средневековые рыцари, монахи и отчасти
трубадуры воплощают в себе момент романтического стремления оторваться от действительности и унестись в лучший сверхчувственный мир. У всех этих господ
романтизм был потребностью души; в Риме после Августа (63-до н.э.-14 н.э., римский император) порядочному человеку невозможно было жить полною жизнью;
каждый день совершались самые отвратительные злодеяния: предательства, доносы, пытки, казни, игры гладиаторов, истязания рабов, апофеозы разных
нравственных уродов и кретинов – всё это поневоле должно было ожесточить самого добродушного оптимиста.
Мыслящим людям того времени оставалось только две дороги: или удариться в самый широкий разгул чувственности, или дать полную свободу своему
воображению, утешиться его светлыми созданиями и во имя этих созданий вступить в открытую вражду со всею действительностью, начиная с собственного тела.
Разгул чувственности и умерщвление плоти вызваны одною историческою причиною. Проводить в жизнь теоретические убеждения и черпать свои идеи из житейского
опыта, сделалось невозможным, потому что жизнь располагалась по воле немногих личностей и делалась жертвою случайности и произвола. Тогда одни совершенно
отказались от идеи и стали искать наслаждений в физических отправлениях жизненного процесса, другие совершенно отказались от жизни и стали любоваться
построениями своего мозга. Оба направления должны быть оправданы как непроизвольные и естественные отклонения от обыкновенного порядка вещей. Но в эпоху
Платона ни нравственное, ни политическое состояние Греции во время Пелопоннесской войны (431-404 до н.э., Делосский полис воевал против Пелопоннесского
полиса. Афины пали в404 г. и Делосский союз был распущен. Признавалась гегемония Спарты в греческом мире. В Афинах установился олигархический режим
«тридцати тиранов») и после её окончания не было до такой степени плохо, чтобы привести мыслителя в отчаяние и вызвать с его стороны безусловное осуждение.
Многие стороны греческого быта, например рабство и известного рода разврат, могли бы возмутить человека нашей эпохи, но Платон не относился к ним строго и
не понимал их отвратительности. Рабы остаются рабами в его идеальном государстве, а разврат он идеализирует, видя в нём эстетическое стремление и
набрасывая покрывало на физические последствия. Всё скверно в материальной жизни, говорит доктрина Платона; напротив, всё прекрасно и способно сделаться
ещё лучше, возражает его поэтическое чувство. Но Платону было необходимо указать на источник зла и возможность зла. Принуждённый признать инертное
могущество и вечность материи, существующей помимо воли Димиурга и только получающей от него свою форму, Платон доходит до теоретического убеждения, что
зло есть свойство материи. Пессимизм Платона не вытек живою струёю из его непосредственного чувства и не был вызван обстоятельствами и обстановкою его жизни, а выработан путём умозаключений и никогда не проникал глубоко в его личность. Доктринёр не мог победить в Платоне
поэта и человека, и живые истины, живые симпатии его души вылились наружу, не стесняясь мёртвою буквою писаной системы. Обращаясь нецеремонно с
собственными теориями, Платон не допускает подобной свободы для других; его возмущают существующие непоследовательности и уклонения от разумности в сфере
частной и государственной жизни.
Несмотря на свои ошибки, несмотря на полную несостоятельность своей системы, Платон может быть назван по всей справедливости родоначальником
идеалистов.
По понятиям Платона, со стороны правителей не существует обязанности в отношении к управляемым личностям; обман, насилие, произвол допускаются как
средства управления. Законы нравственности, существующие для частных лиц, теряют обязательную силу для государственных деятелей. Если покорность начинает
ослабевать её следует подкреплят искусственными средствами, нравственными или физическими. Устранение вредных влияний должно играть важную роль в курсе
воспитания или лечения, которому должны подвергаться граждане идеального государства. Гомер изгоняется как безнравственный сказочник. Мифы пересочиняются и
пропитываются высокими идеями. Статуи Аполлона и Афродиты в интересах приличия прикрываются костюмом. Чтобы соседние народы на могли вводить в соблазн
граждан идеального государства, сношения с иностранными землями должны быть по возможности затруднены и ограничены: «Путешествия за границу дозволены
только людям зрелого возраста, и притом не иначе, как или для собственного образования, или для государственных целей.» Разбирать подобные положения
бесполезно, они сами говорят за себя очень громко и красноречиво.
Позволю себе заметить, что, к чести человечества, дух политических идей Платона никогда не пытался завоевать себе место в действительности.
Нравственною опорою просвещённых деспотов служит вывеска народного блага. Римские пытки и казни, испанская инквизиция, походы против альбигойцев,
клетка кардинала La Balue, костёр Гуса, Варфоломеевская ночь, Бастилия и проч.и проч.могут быть названы горькими, но полезными лекарствами, которые в
разные времена и в разных дозах врачи человечества давали своим пациентам волею-неволею, не спрашиваясь их согласия. Принцип, проведённый Платоном в его
трактатах о государстве и о законах, небезызвестен новейшей европейской цивилизации. /По публикации «Идеализм Платона» Д.И.Писарева/
Глава 2
Греко-римская жизнь, дряхлея, отрицала мало-помалу то тот основный элемент свой, то другой. Философия с Сократа и даже до него, стремилась снять
односторонность эллинского воззрения и во многом отрицала его, - но отрицала внутри известного круга. Исторические события вводили обычаи, прямо
противоположные религиозным нормам древней жизни; но они прививались тайком и бессознательно. Образованные люди видели нелепость язычества, были
вольнодумцы и кощуны, - но язычество оставалось, как официальная религия, и на улице они поклонялись тому, над чем ругались дома. Ни у кого не было
храбрости открыто, громогласно отрицать основания древней жизни, - да и во имя чего могла возникнуть такая высокая дерзость? Внутри римской жизни могло
явиться мрачное, печальное отрицание Секста Эмпирика (II век, древнегреческий врач и философ-скептик), глумливое, злое Лукиана (ок.120-ок.180,
древне-греческий писатель-сатирик, атеист), холодно-образованное Плиния (Гай Плиний Секунд, 23-79, римский учёный-натуралист, автор «Естественной истории»
в 37 томах) или, наконец, отрицание разврата и безучастия, того душевного холода и чувственного огня, которому нет дела до религиозного и гражданского
порядка, но который плачет об умершей мурене (морская хищная рыба из семейства угрей. Употреблялась в пищу и ценилась древними римлянами, которые
устраивали для мурен особые садки. Провинившихся рабов, а также первых христиан, подвергавшихся гонениям, бросали на съедение муренам) и рукоплещет
умирающему гладиатору. Отрицания обновляющего, созидающего не было в римской жизни, или оно было только в возможности принять христианство.
Христианство является совершенно противоположным древнему порядку вещей; это не то половинное и бессильное отрицание, о котором мы говорили, а
отрицание полное мощи и надежды, откровенное, беспощадное и уверенное в себе. Возьмите «О божественном граде» Августина (Августин Блаженный, 354-430,
христианский богослов и философ-идеалист) и полемические сочинения первых христианских писателей – вот как надобно отрекаться от старого и ветхого, но так
можно отрекаться, имея новое, имея святую веру. Вместо гордости – христианин смиряется; вместо стяжания он обрекает себя добровольной нищете; вместо
упоений чувственностью – он наслаждается лишениями.
Ни Лютер, ни Вольтер не провели огненной черты между былым и новым, как Августин; у них такая черта не имела бы смысла, точно так, как у Сократа, у
Платона, переходивших во многом цикл афинской жизни, но принадлежавших к ней. Противоположность христианского воззрения с древним требовала не переделки,
а пересоздания.
Древний мир нигде не мог отрешиться от непосредственности, нигде не умел идти до крайних выводов. Юношеский мир этот был увлекательно прекрасен и
с тем вместе непростительно легкомысленен; утопая в роскоши и наслаждениях, он не думал о тёмном подвале, в котором стонут в колодках рабы, возвратившиеся
с поля. Вдруг прелестные декорации, ограничивавшие горизонт древнего мира, исчезли, - открылась бесконечная даль. Евангелие торжественно огласило права
человека, и люди впервые услышали, что они такое. Как было не перемениться всему! Древняя любовь к отечеству, высокая и прекрасная, но ограниченная и
несправедливая, заменяется любовью к ближнему; узкая национальность – единством в вере; Рим с гордостью удостоивал избранных своего гражданства, -
христианство предлагало всем крещение водою. Древний мир безотчётно верил в природу, он видел в красоте высшее выражение высшего, никогда не мог оторваться
от природы – и оттого никогда не знал её. Новый мир отвергал действительность преходящего, верил событию духовному, принимал красоту за низшее выражение
высшего, чувствовал свой разрыв с природой и стремился к духовному примирению с ней в мышлении. Древний мир жил в настоящем, вспоминал часто былое, но о
будущем не думал; а если и являлась ему страшная мысль рока, то это для того, чтоб толкнуть человека к наслаждениям советом вроде «не будем заботиться о
неверном завтра». На этом фоне наш комфорт жалок и наш разврат смешон; для древнего мира как будто не было жизни за гробом. Вера в бессмертие сделалась,
напротив, одной из краеугольных основ христианства; человек совсем иначе взглянул на всё окружающее его. «Два града сделали две любви: земной град – любовь
к себе до пренебрежения богом; град небесный – любовь к богу до пренебрежения собою» («О божественном граде»).
В то время, как проповедовние Евангелия изменяло внутреннего человека, дряхлое устройство государственное оставалось в явном противоречии с догматами
религии. Христиане приняли римское государство и римское право; побеждённый и отходящий мир нашёл средство проникнуть в стан победителей. Восточная
империя, приняв во всей чистоте евангельское учение, осталась при той форме цезарского управления, которое Диоклетиан (ок.245-313, римский император
284-305 г.г.) – злейший гонитель христианства развил до нелепости. В Западной империи, с своей стороны, надобно было усмирить, укротить дикарей; надобно
было сломить их железную и задорную волю волей, ещё более железной и настойчивой. Разрешая эту великую задачу, первосвященники римские утратили свой
характер чуждости всему мирскому; католицизм сорвал германца с его почвы и пересадил на другую, но сам, между тем, пустил корни в землю, которую стремился
вытолкнуть из-под ног мирян; желая управлять жизнью, он должен был сделаться практическим, печься о мнозе; отвергая эти заботы, он принял их. Началась
беспрерывная борьба духовного порядка со светским; католицизм мало-помалу побеждал – побеждал для того , чтоб , наконец, спокойно насладиться плодом своих
трудов. В этой борьбе всё увлечено, несётся, крутится, и во всём элемент бесконечности и элемент безумия. Научный интерес того времени сосредоточивается в
схоластике (общее название средневековой религиозно-идеалистической философии, которая основывалась на церковных догматах; получила наиболее полное
развитие и господство в Западной Европе в период XI-XVI вв. Гуманисты Возрождения и особенно философы Просвещения в борьбе со средневековыми традициями
выступали против схоластики). От шаткости в вере она искала силлогизмы, от шаткости в логике она искала верования. Она одного боялась, как огня:
самобытности мысли. Схоластика так презирала природу, что не могла заниматься ею. Ясно, что вместо естствоведения явились астрология, алхимия, чародейство.
Схоластики не уразумели настолько христианства, чтоб понять искупление не отрицанием конечного, а спасением его. Апостол Павел, «К коринфянам», говорит:
«Вся тварь ждёт искупления». Этого не хотели понять схоластики. Эта ошибка западного воззрения одна из тех ошибок, которые придали средним векам их
угрюмый, натянутый, тёмный характер. Мир схоластический печален; это мир искуса, мир уничтожения всего непосредственного, мир скучного формализма и
мертвенного взгляда на жизнь. Единство бытия и мышления шло так же вперёд у древних, как их противоречие у схоластиков. Таков характер схоластики до
Реформации, до XVI века. В конце этого века погиб Пётр Рамус (Пьер де ла Раме, 1515-1572, французский философ и филолог, враг схоластики и
схоластизированного Аристотеля, профессор Парижского университета) за то, что смел восстать против Аристотеля; Джордано Бруно (1548-1600, итальянский
мыслитель, материалист и атеист, был обвинён в ереси и сожжён инквизицией) и Ванини (Лючилио Ванини, 1585-1619, итальянский философ; за материалистические
и антирелигиозные идеи и критику феодальных порядков был казнён инквизицией) были казнены за их учёные убеждения. Какая же действительная наука могла
развиваться в этой душной и узкой атмосфере? Одна формалистика прозябала в ней; её вопросы были так далеки от жизни и так мелочны, что ревнивая цензура
папская выносила её. Кто хотел знать, развёртывал книгу, от жизни же и природы отворачивался. Схоластики хотели выучиться истине, они думали, что она
целиком написана, - и, разумеется, не двигались вперёд.
Наконец, после тысячелетнего беспокойного сна, человечество собрало новые силы на новый подвиг мысли; в XV веке пробуждаются иные требования, тянет
утренним воздухом. Настала эпоха переделывания (Возрождение или Ренессанс – эпоха в культурном и идеологическом развитии стран Западной и Центральной
Европы, относящаяся к XIV-XVI вв. и характеризующаяся высоким подъёмом в области науки, литературы и искусства. Идейное содержание – гуманизм – отражало
интересы зарождавшейся буржуазии. В области политической – пробуждение национального самосознания. Гуманисты много сделали для восстановления и
распространения античного наследия). В Италии всего ранее раздались новые требования: мечтатель Риензи вспомнил древний Рим и хотел восстановить его (Кола
ди Риензи, 1313-1354, итальянский политический деятель, народный трибун Римской республики 1347 г, возглавил борьбу народных масс против феодальной
аристократии); ему рукоплескал Петрарка – восстановитель классического искусства и поэт на вульгарном наречии (Франческо Петрарка, 1304-1374, итальянский
поэт, основоположник итальянской национальной поэзии). Греки наезжали из Византии и привезли с собою руно, схороненное у них в продолжение десяти веков.
Доселе Аристотель был каким-то подавляющим гнётом, его изучали формально, по уродливым переводам; теперь взяли подлинник. Правда, умы были до того
развращены схоластикой, что ничего не умели понимать просто; чувственное воззрение на предметы было притуплено, ясное сознание казалось пошлым. Но между
тем горизонт расширялся; собственное изучение древних писателей поневоле заносило мысли свежие и живые. Слабая, непривычная к самомышлению, ленивая и
формальная способность средневековых умов не могла сама собою отрешиться от безжизненной формалистики своей; у неё не было человеческого языка, на котором
можно было бы говорить дело; наконец, ей было стыдно говорить о деле, потому что она считала его вздором. Вдруг найдена чужая речь, готовая, стройная,
выражавшая превосходно то, чего схоластические доктора и не умели и не смели высказать; мало этого – чужая речь опиралась на славные имена. Чувствующие
своё несовершеннолетие нашли новые авторитеты и восстали против старых. Всё заговорило цитатами из Вергилия (70-19 до н.э., выдающийся римский поэт),
Цицерона (Марк Туллий Цицерон, 106-43 до н.э., римский политический деятель, писатель, оратор, философ-эклектик), а от Аристотеля, напротив стали
отрекаться. Рамус громогласно объявил, что он против всех готов защищать тезис: «Всё учение Аристотеля ложно». Его прогнали, обвинили. Пятьдесят лет
боролся этот человек с Аристотелем и наконец погиб в борьбе. Он проповедовал против Стагирита (Аристотеля) точно так же, как гугеноты проповедовали против
папы.
Время восстания против схоластики исполнено драматического интереса. Схоластика, устрашённая нападками, спряталась за инквизицию, смертными приговорами
возражала на смелые тезисы противников и, вырывая их язык клещами палача, заставляла умолкать. Истина всегда бывает проще нелепости, но ум человека вовсе
не чистая дощечка, покрытая воском, на которой можно писать; он засорён со дня рождения историческими предрассудками, поверьями; ему трудно восстановить
нормальное отношение своё к простому пониманью, особенно в то время, о котором идёт речь. Не ищите там строгой наукообразной формы: там только открыта
почва науки, только освобождена мысль, содержание её понятно больше сердцем и фантазией, нежели разумом, высказывания восторженны, пророчески, вдохновенны.
Гонимые, скитальцы из страны в страну, окружённые опасностями не зарыли из благоразумного страха истины, о которой были призваны свидетельствовать. Люди
эти высказывали её, истину, везде; где не могли высказывать прямо – одевали её в маскарадное платье, прикрывали тонким флером, который для зоркого, для
желающего ничего не скрывал, но скрывал для врага: любовь догадливее и проницательнее ненависти. Иногда они это делали, чтоб не испугать робкие души
современников; иногда – чтоб тотчас не попасть на костёр. Коперник (Николай Коперник, 1473-1543, польский астроном, создатель учения о гелиоцентрической
системе мира) скрывал своё открытие авторитетами, взятыми из древних философов, и может быть, одно это спасло его от гонений, впоследствии обрушившихся на
Галилея (Галилео Галилей, 1564-1642, итальянский физик и астроном, создатель основ механики, стоял на позициях механического материализма; последователь
Коперника, преследовался папской церковью) и на всех последователей его. Надобно было хитрить… «Хитрость, - говорит один мыслитель, - женственность воли,
ирония дикой силы». Всё вместе придавало тогдашним деятелям характер трепетного беспокойства и волнения. Они не были в полном миру ни с собою, ни с
окружающими. Истинно спокоен или человек, принадлежащий зоологии, или тот, кто однажды кончив с собою, видит согласие своих внутренних убеждений с наружным
миром. Они были беспокойны, потому, что окружающий их порядок становился пошлым и нелепым, а внутренний был потрясён; разглядев то и другое, они не могли
скрыть своего распадения, не могли не быть беспокойными; таким людям не даётся великий талант счастливо и спокойно жить в среде, прямо противоположной их
убеждениям.
Главная цель Джордано Бруно – развить и понять жизнь как единое, бесконечное начало и исполнение всего сущего, понять вселенную как эту единую жизнь,
понять самоё единство это бесконечным единством разума и бытия, - единством, победоносно проторгающимся через ряды многоразличия. «Природа, - говорит он, -
внутри своих пределов может всё сделать из всего, а ум может всё узнать из всего». Природу и ум он понимает двумя моментами одного развития. «Есть нечто,
остающееся самим собою от всякого развития, - материя; она безусловна, её проявления условны; материя – всё, потому что она ничего в особенности. Ни
произведения природы, отдельно взятые, ни понятия никогда не достигают полноты. Так, например, каждый человек в каждую минуту – всё то, что оно может быть
в эту минуту, но не всё то, что оно может быть по своей сущности… Вселенная же, напротив, действительно всё, что может быть на самом деле и разом».
В это время возбуждённости, энергии, люди со всез сторон протестовали против средневековой жизни, взде отрекались от неё, во всём требовали
перемены. «Человечность, больше человечности!» раздавалось со всех сторон. «Помни о жизни» шло на замену «помни о смерти». Тем не менее тогдашняя жизнь
была сумрачна, натянута; сосед скрывал от соседа под условными формами и простую мысль и мелькнувшее чувство; он стыдился их, он боялся их. Романтизм имел
в себе много задушевного, трогательного, но мало светлого, простого, откровенного. Грудь человеческая, из которой невозможно было изгнать реальных
потребностей тяжело подымалась, рвалась к жизни более ровной; хотелось мира внутреннего, - этого романтизм дать не мог: он весь основан на несогласии, на
противоречиях; его надежда – в могиле; безысходная тоска – основа его внутренней жизни; вся его поэзия – в этой роющейся тоске, вечно сосредоточенной на
своей личности, вечно растравляющей мнимые раны, из которых текут слёзы, а не кровь; искомый мир, икомый покой представляли на первый случай искусство
древнего мира, его философия. Романтик стал догадываться, что первое условие наслаждения – забыть себя; он стал на колени перед художественными
произведениями древнего мира. Поклонение древнему искусству – не временная прихоть: искусство имело свою истину, которую уничтожить нельзя было, в эпоху
противодействия некогда делать такой разбор.
Классическое образование, распространившееся по всей Европе, было образованием аристократическим. Массы от этого переворота пали в грубейшее
невежество. Это усложнило, запутало развитие истинной гражданственности в Европе. Искусственная образованность, которая шла на замену феодальному готизму,
была надменна и смотрела свысока; вы можете найти эту надменность во всех её представителях, в Вольтере и в других (настоящее имя Франсуа Мари Аруэ,
1694-1778, французский философ-деист, - учение, согласно которому бог не вмешивается в течение природных и общественных процессов, - писатель-сатирик,
историк, один из вождей буржуазного Просвещения XVIII в., боролся против абсолютизма и католицизма). Но гений Европы не потерялся от этого раздвоения, не
стал ходить с понурой головой. Мало ли временного зла проходит рядом с вечным благом; сильная натура перерабатывает в себе зло, борется с ним, побеждает;
сильная натура умеет идти на новое действование и на новые труды; а слабые натуры теряются в своём плаче об утрате, хотят невозможного, хотят прошедшего,
не умеют найтись в действительности.
Самопознание раскрывается не в одной науке; логическая форма – последняя, завершающая, далее которой, собственно, вeдение не идёт. Человек сознаёт себя,
пока разработывается высшая форма, более и более в других сферах деятельности, путями опытности, событий и своего взаимодействия с внешним миром, путями
восторженного поэтического предвидения. /По публикации «Письма об изучении природы. Письмо пятое. Схоластика» А.И.Герцена/
Глава 3
Открытие Америки, кругосветное плавание Магеллана (ок.1480-1521) и астрономические исследования Коперника, Кеплера и Галилея показали ясно всем знающим и мыслящим людям, что мироздание устроено совсем не по тому плану, который рисовали в продолжении многих столетий папы, кардиналы, епископы и доктора всех высших схоластических наук. Разрыв между свободною мыслью исследователей и вековыми традициями католицизма и протестантизма был очевиден. Но массе до этого разрыва не было никакого дела, и она продолжала подчиняться традициям, которых несосоятельность была доказана с математической точностью. Увлечь массу вслед за передовыми мыслителями могла только невыносимая боль, приченённая ей её любезными традициями. Такая боль действительно явилась к услугам массы в виде тех преследований, которым остроумный король Людовик XIV (1638-1715, король Франции с 1643 г.) вздумалподвергнуть протестантов в конце XVII века. На мирных и беззащитных граждан напускали солдат, которым было дано право забавляться над ними как угодно, лишь бы только эти граждане не умирали на месте от солдатских увеселений. Но Франция Людовика XIV уже гордилась своею блестящею литературою, своим высокоразвитым искусством, своими утончёнными и отполированными манерами. Эта Франция уже была достаточно вылечена от средневекового фанатизма страданиями междоусобных войн и ужасами Варфоломеевской ночи. Отменение Нантского эдикта (постановление французского короля Генриха IV, изданное в Нанте в 1598 году и знаменовавшее окончание гугенотских войн, по которому гугеноты получили свободу вероисповедания, ряд политических прав, уравнивавших их с католиками. В 1685 году Нантский эдикт был отменён Людовиком XIV, после чего начались ожесточённые преследования гугенотов) и драгоннады не могли быть особенно приятны даже и для католического населения страны.
Полмиллиона протестантов бежали из Франции. Вериницы переселенцев устремились в Голландию, в Швейцарию, в Пруссию, в Англию и даже в Северную Америку. В том поколении, которое видело этих измученных беглецов, ещё были живы страшные предания о насилиях и опустошениях Тридцатилетней войны (1618-1648, общеевропейская война, вызванная борьбой между протестантами и католиками. Германия сделалась объектом военного грабежа и захватнических притязаний участников войны. В 1648 г. был заключён Вестфальский мир.); сближая эти свежие предания с теми картинами, которые развёртывались теперь перед его глазами, всякий простой мужик мог думать, что подвигается новая Тридцатилетняя война католиков с протестантами. Такой войны не мог уже желать ни один здравомыслящий человек.
Мыслители заметили признаки зарождающегося понимания и, пользуясь благоприятными условиями времени, заговорили против суеверия и фанатизма таким смелым и вразумительным языком, какого никогда ещё не слыхала Европа.
Протестант Пьер Бэйль (1647-1706, французский философ-скептик, критик религиозного догматизма) издавал в Голландии журналы, в которых общепонятным, живым языком провозглашалась полная автономия разума и доказывалась совершенная непримиримость его требований с духом и буквою традиционных доктрин. Но всё-таки он не мог высказаться вполне откровенно. Его убеждения испугали и оттолкнули бы его современников. Эти убеждения пришлись не по вкусу даже Вольтеру. Поэтому Бэйль, не вдаваясь в догматическое изложение своих собственных идей, ограничивался постоянно вежливою, осторожною, но очень остроумною и язвительною критикою тех понятий, во имя которых сооружались костры и опустошались цветущие области.
В 1682 году он утверждал печатно, что неверие лучше суеверия; поэтому он требовал от государства неограниченной терпимости даже и для крайних еретиков.
В 1687 году Фонтенель (1657-1757, французский писатель, предшественник просветителей, выступал в защитуучения Н.Коперника) издал «Историю оракулов», в которой он разбирал хитрости языческих жрецов, стараясь при этом навести читателя на разные поучительные размышления о современной действительности.
Для Яна Гуса отречься от своих идей значило отказаться от вечного блаженства, потянуть за собою в геенну огненную тысячи слабых людей, которых отречение Гуса сбило бы с толку и поворотило бы назад к заблуждениям папизма. Поэтому Гусу был чистейший расчёт идти на костёр, повторяя те формулы, которые он считал истинными и спасительными.
Для Вольтера, напротив того, важно было только то, чтобы его идеи западали как можно глубже в умы читателей и распространялись в обществе как можно быстрее и шире. Книга напечатана, раскуплена и прочтена. На книге нет имени автора, а между тем она производит сильное впечатление. Такая пропаганда должна была приучить людей к тому, чтобы они, не преклоняясь перед авторитетами, ценили внутреннюю разумность и убедительность самой идеи. Затем начинается тревога. Разыскивают автора. Призывают к допросу Вольтера. Вольтер отвечает: «Знать не знаю, ведать не ведаю». Скажите на милость, кому и чему он вредит этим ответом? Это тот случай, когда виноваты не те люди, которые лгут, а те, которые заставляют лгать.
Вольтер и в старческие годы продолжает отпираться от своих книг. Он причащается, ходит на исповедь, чтобы избавиться от клерикальных преследований, между тем как вся его деятельность направлена к уничтожению этих учений и обычаев. Вольтер вовсе не хотел сделаться основателем какой-нибудь новой философской религии. Терпимость была первым и последним словом его философской проповеди. Пэтому он, нисколько не краснея и не изменяя самому себе, мог подчиниться всевозможным формальностям, предписанным местными законами или обычаями.
Вольтера ни под каким видом нельзя назвать великим или даже просто замечательным мыслителем. Его ум хватал очень недалеко и был совершенно неспособен проследить какую бы то ни было идею до самого конца. Вольтер был совершенно застрахован от всякой метафизической заразы своею – извините за выражение! – своею ограниченностью, соединённою с колоссальнейшим тщеславием и с неподражаемым искусством персифлирования (высмеивания).
Ум Вольтера становился в тупик на первых двух-трёх шагах отвлечённого философствования; Вольтер терял возможность следить за ходом мысли, и тут немедленно подоспевало к нему на выручку драгоценное тщеславие. Он тотчас решал безапелляционно, что тут совсем нечего и понимать. Затем он высовывал метафизику язык и отделывал его так ловко прелестнейшими шутками и насмешками, что метафизик, который, быть может, был гораздо умнее Вольтера, оставался в дураках и окончательно погибал во мнении всей читающей публики. Вся деятельность Вольтера изображает собою возмущение простого здравого смысла против ошибочных увлечений и бесплодных фейерверков человеческой гениальности. Человеческая посредственность, в лице самого блестящего и самого ловкого своего представителя, Вольтера, произнесла решительный и бесповоротный приговор отвержения над громадными, титаническими, изумительными, но совершенно бесполезными трудами основателей различных метафизических школ (Декарт, Лейбниц, Бэкон, Фома Аквинский). Задача Вольтера была чисто отрицательная. Из той громадной кладовой, в которой хранятся умственные сокровища человечества, надо было выкинуть много разного добра. Надо было для этого ненавидеть сплошною и цельною ненавистью. А таким образом ненавидит и презирает только непонимание, потому что нет того человеческого чувства, нет того человеческого поступка, нет той человеческой мысли, в которой при полном и всестороннем понимании нельзя было бы найти хоть чего-нибудь достойного уважения и любви, или по крайней мере тёплого сожаления. Но так как беспощадное выбрасывание бывает иногда совершенно необходимо, то и непонимание оказывает иногда человечеству драгоценные и незаменимые услуги. Вольтер не был Вольтером, если бы у него было побольше ума и поменьше тщеславия. Печально становится положение читателя тогда, когда Вольтера удручают высшие вопросы общего миросозерцания. Тут уже переполняется мера читательского терпения.
По милости Вольтера сомнение проникло в тысячи свежих и пылких голов.
В течение всей второй половины XVIII века внимание французского общества сосредоточивается почти исключительно на литературе, и притом преимущественно на серьёзных её отраслях. Героями дня и властителями дум являются писатели. Франция Людовика XV гордится только своими книгами. Они быстро и безостановочно появляются одна за другою; они покупаются и читаются нарасхват. Книги поражают своих читателей смелостью и неслыханностью суждений, которые, при всём своём разнообразии, оказываются все до одного совершенно непримиримыми с общеобязательным кодексом традиционных доктрин и с укоренившимися формами государственной и общественной жизни. Удар следует за ударом. Под этими ударами падают одно за другим, в самых различных областях знания, коренные заблуждения, на которых выросли и сложились любимые привычки, условные идеалы, игрушечные радости и копеечные огорчения читающего общества. Каждый удар вызывает бурю разнородных страстей то в обществе, то в правительственных сферах. Умы читателей находятся в постоянном напряжении и в безвыходной тревоге.
В 1748 году Монтескье издаёт «Дух законов», в котором превозносит до небес английскую конституцию. Книга в полтора года выдерживает двадцать два издания.
В том же году Дидро издаёт свои «Философские размышления». Парламент сжигает эту книгу. Её тотчас же издают вновь и распространяют тайно.
В 1749 году Дидро издаёт «Письмо о слепых» и попадает за него на три месяца в Венсенскую крепость.
В 1749 году Руссо издаёт «Рассуждения о науках и искусствах», в котором он доказывает, что цивилизация развратила человека.
В 1751 году выходит первый том «Энциклопедии» ( под руководством Дидро и Д’Аламбера. Отражалась борьба передовых сил французского общества против феодального строя, схоластики, религиозной нетерпимости. Выражались идеи материализма и атеизма).
В 1752 году – второй том «Энциклопедии». Поднимается жестокая буря. Сорбонна осуждает книгу. На оба тома накладывают запрещение. Вследствие всего этого «Энциклопедию» покупают и читают все парижские лавочники и трпичники.
В 1753 году выходит третий том. Поссорившись с духовенством, правительство стало относиться к этому изданию довольно благосклонно.
В 1755 году Морелли издаёт «Кодекс природы». Проект нового общественного устройства. Все люди уравниваются в правах. Денег нет и быть не должно. Труд обязателен для всех.
В 1757 году Вольтер издаёт «Очерк о нравах и духе наций».
В 1758 году Гельвеций издаёт книгу «О разуме». Из ощущений физической боли и физического удовольствия выводятся все человеческие страсти, чувства и поступки. Эгоизм признаётся единственным двигателем всякой человеческой деятельности, как самой преступной, так и самой возвышенно-честной и героической. Книгою недовольны даже и Вольтер и Дидро и другие философы. В 1759 году книга публично сжигается. Между тем её переводят почти на все языки Европы. Гельвеций становится европейскою знаменитостью.
В 1767 году правительство угрожает смертною казнью каждому писателю, которого сочинения клонятся к волнованию умов.
На запрещение правительства обращается мало внимания.
В 1778 году старик Вольтер приезжает в Париж. Его встречают так, как не встречали никогда владетельных особ.
Через два месяца после своего триумфального шествия Вольтер умирает.
В 1787 году архиепископ тулузский Ломени де Бриеннь, бывший в то время первым министром, представил парижскому парламенту королевский эдикт, предоставлявший протестантам все те гражданские права, которыми до того времени пользовались только одни католики. Все признали необходимость полной веротерпимости. Таким неслыханным чудом Франция была обязана исключительно своей литературе, которая тихо и незаметно переработала все понятия не только в обществе, но даже и в высших правительственных сферах. Старый порядок опротивел даже и самому королю, тогда уже Людовику XVI.
Философские убеждения Дидро дались ему не сразу. Он купил их ценою тяжёлых сомнений и продолжительной умственной борьбы. В 1745 году в сочинении «Опыт о заслугах и добродетели» он является философствующим католиком и доказывает, что добродетель может основываться только на религии.В 1747 году в «Прогулке скептика» он бросается в пропасть большого сомнения и утверждает, что нет в человеческой жизни другой цели, кроме чувственных наслаждений. Затем начинаются попытки спасти что-нибудь из прежних верований, и Дидро на несколько времени становится деистом. С 1749 года он уже на всю жизнь остаётся крайним материалистом. Умирая в 1784 году он сказал, что сомнение есть начало философии. Это были его последние слова.
Барон Гольбах писал для «Энциклопедии» химические статьи и печатал материалистические книги, никогда не выставляя своего имени. Знаменитая его «Система природы» вышла в свет тогда, когда Гольбаху было уже сорок семь лет. Принимая в соображение тот ужас, которым эта книга поразила всю философствующую Европу, мы можем утверждать положительно, что «Система природы» составляет последнюю, крайнюю вершину в развитии отрицательных доктрин XVIII века.
Гольбах думает, что всё совершается в природе по вечным и неизменным законам. Эта идея служит фундаментом для всех его остальных построений. Человек, по его мнению, не может освободиться от законов природы даже в своей мысли. Без органов и нервной системы нет ни мышления, ни чувствования, так точно, как без музыкального инструмента нет музыкального звука… Материя, по мнению Гольбаха, неистребима; ни одна частица её не может исчезнуть; но частицы эти беспрестанно передвигаются, и, вследствие этого передвижения, формы и комбинации беспрестанно разрушаются и возникают. Передвижения частиц совершаются по тем же вечным и неизменным законам, которыми обусловливается течение великих небесных светил. Это значит, что если частица материи сто миллионов раз будет поставлена в одинаковое положение, то она сто миллионов раз пойдёт по одному и тому же пути и вступит в одни и те же комбинации. Из этого правила нет исключения. Как частицы желудочного сока вступают в химические соединения с частицами пищи по необходимости, как кровяные шарики поглощают кислород по необходимости, так точно и частицы мозга передвигаются и претерпевают химические изменения по необходимости. Результатом этих передвижений и химических изменений оказывается процесс мышления, который, следовательно, также, по мнению Гольбаха, отличается всегда характером непреклонной необходимости. Человек поступает так или иначе, потому что желает так или иначе; желание обусловливается предварительным размышлением, а размышление есть неизбежный результат данных внешних впечатлений и данных особенностей мозга. Значит, что же такое преступление и что такое наказание? Природа, по мнению Гольбаха, не знает ни того, ни другого; в природе нет ничего, кроме бесконечной цепи причин и следствий, такой цепи, из которой невозможно выкинуть ни одного звена.
По-видимому, Гольбах должен быть самым ужасным и отвратительным человеком. Иначе каким образом мог бы он быть и материалистом? Однако же, к удивлению всех любителей доброй нравственности, Гольбах оказывается человеком хорошим.
/По публикации «Популяризаторы отрицательных доктрин» Д.И. Писарева (1840-1868)/
Глава 4
Гомер. Солон. Солона понимали. Сократ кажется уже вольнодумцем. Только немногие понимают его, остальные спокойно осуждают на смерть как вольнодумца и безбожника.
То же самое и в Новой истории. Вся масса людей населяющая провинции бывшей западной Римской империи, состоящая из смешения германских завоевателей с прежними римскими подданными имеют одинаковый взгляд на вещи: все одинаково католики и все от высших до низших одинаково понимают католичество. Папа в VII или VIII веке оличается от самого необразованного французского или ирландского поселянина только тем, что больше его помнит текстов и молитв, а не тем, чтобы иначе разумел смысл их. Через некоторое время различие сословий по материальному положению производит разницу и вих умственной жизни. Появляются теологи, которые верны католическому преданию, но всё-таки дают ему истолкование различное от понятий, сохраняющихся между простолюдинами. Немногие особенно даровитые теологи доводят эту переделку до того, что их понятия отвергаются большинством других специалистов, зато принимаются мирянами среднего и низшего сословий в тех местах, где обстоятельства особенно благоприятсвуют развитию массы. Так из католического общества выделяются альбигойцы и другие еретики (город Альбы, юг Франции. Секта возникла в XII-XIII вв., против церковного землевладения, гнёта католической церкви и гнёта папы. В 1215 г. осуждены Вселенским собором. Разгромлены в Альбигойских войнах).
Наука также развивает в себе содержание, непонятное для неспециалистов. Астрология становится знанием гораздо обширнейшим простонародных поверий, из которых вышла. Создаётся новая поэзия, уж недоступная всему народу, остающемуся при прежних сказках и песнях: в городских цехах составляются компании мастеров поэзии, мейстерзингеров; но ещё больше содействуют этой перемене богатства феодальных баронов, у которых являются придворные поэты – трубадуры. То что было ересью, представляется выгодным для некоторых светских государей, и учения, различные от католических преданий, объявляются в некоторых странах господствующими. В начале средних веков все государи помогали католическому духовенству преследовать еретиков, в начале второй половины средних веков графы Тулузские уже покровительствуют альбигойцам, но ещё не в силах защитить еретиков и самих себя от гонения поднимаемого людьми прежних понятий.
Гусситы (сторонники Реформации в Чехии в первой половине XV в., последователи Яна Гуса), в конце средних веков, уже могут удержаться против католического гонения; а через сто лет новые понятия уже официально становятся на место католичества: многие государи предпочитают Лютера папе (Реформация – широкое общественное движение против католической церкви охватившее в XVI в. Германию, Чехию и др. Будучи по форме протестом против идеологии католицизма, в целом носило антифеодальный характер). Но расстояние между передовыми людьми и массою увеличивается. За энтузиазмом народа, давшим светской власти силу отложиться от папы, следует прежняя умственная леторгия, и почти весь народ протестантских земель снова впадает в умственную рутину, очень похожую на католичество. Зато очень далеко уходят вперёд небольшие части народа: из лютеранства быстро развивается анабаптизм и другие ереси (анабаптисты – перекрещенцы – секта в христианстве, требующая крещения в сознательном возрасте. Активно участвовала в Крестьянской войне в Германии 1524-1525 гг., выражая интересы её революционного крестьянско-плебейского крыла, отрицали всякую церковную организацию, необходимость каких-либо духовных и светских властей).
Большое расстояние существует также между массою специалистов и образованных сословий, с одной стороны и небольшим числом передовых учёных и незначительным числом людей, приготовленных к принятию их воззрений, с другой стороны. Немногие английские поэты прошлого века понимали Шекспира.
У нас например большинство поэтов и публики продолжает считать Пушкина лучшим представителем русской поэзии, между тем как время Пушкина давно прошло.
Отсталость – всегдашняя участь большинства.
Кантовская философия в Германии стала господствовать, когда наука в школе трансцендентальной философии (система философских взглядов немецкого философа идеалиста И.Канта, 1724-1804 гг., который употребил термин «трансцендентальный» для обозначения априорных, предшествующих всякому опыту форм сознания, благодаря которым возможно достижение истины) уже далеко ушла вперёд от кантовской фазы своего развития. Отсталость – всегдашняя участь большинства.
Так было до сих пор; так продолжает быть и теперь; но из этого не следует выводить, чтобы такое отношение осталось и навсегда. /По публикации «Постепенное развитие древних философских учений в связи с развитием языческих верований» Н.Г. Чернышевского (1828-1889)/
Говоря о развитии европейского мира, нельзя пропустить движения христианской религии, которой приписывается пересоздание древнего мира и с которой начинают историю новой Европы. Христианство явилось как цельное, отвлечённое учение на замен старых религий и не касаясь практического вопроса общественного устройства. Оно и до сих пор осталось в своей отвлечённости и потому прилагаемости к каким бы то ни было государственным формам. Новое преобразование может быть, по преимуществу, только практическое, т.е. изменяющее самое общественное устройство, и потому его главное содержание экономическое. / /
Всё, что здравый смысл должен вносить в общественную жизнь, у нас пробивается по секрету, обходя обманом закон и общинное устройство. Всё это опять приводит к отсутствию деятельности и честности, к вечному испугу и нехотению постоять за своё право открыто.
Общий результат всех наших предрассудков – косность в нравственном и индустриальном отношении. И вот против чего должно действовать воспитание. В борьбе с предрассудками посредством воспитания мало одного учения, весь образ жизни учеников должен быть устроен ежеминутным противодействием предрассудкам, привитым с первого детства. Единство метода необходимо в воспитании. Этот метод, очевидно, должен быть противоположен всякому предрассудку. К счастью, этот метод есть существенная человеческая сторона в каждом человеке: это - рассудок, здравый смысл. Воспитывать здравый смысл, значит - истреблять предрассудки.
/По публикации «Народная политехническая школа» ОгарёваН.П./
|
