|
Глава 1
Прежде с любовью и благоговением слушали фразёров, толкующих о необходимости того и другого, о высших стремлениях и т.п.
То, что было тогда в зародыше, что выражалось только в неясном полуслове, произнесённом шепотом, то приняло уже теперь определённую и твёрдую форму, высказалось открыто и громко. Фраза потеряла своё значение; явилась в самом обществе потребность настоящего дела. Бельтов и Рудин, люди с стремлениями действительно высокими и благородными, не только не могли проникнуться необходимостью, но даже не могли представить себе близкой возможности страшной, смертельной борьбы с обстоятельствами, которые их давили. Они вступали в дремучий, неведомый лес, шли по топкому, опасному болоту, видели под ногами разных гадов и змей и лезли на дерево – отчасти, чтобы посмотреть, не увидят ли где дороги, отчасти же для того, чтобы отдохнуть и хоть на время избавиться от опасности увязнуть или быть ужаленными. Следовавшие за ними люди ждали, что они скажут, и смотрели на них с уважением, как на людей, шедших впереди. Но эти передовые люди ничего не увидели с высоты, на которую взобрались: лес был очень обширен и густ. Между тем, влезая на дерево, они исцарапали себе лицо, переранили себе ноги, испортили руки… Они страдают, они утомлены, они должны отдохнуть, примостившись как-нибудь поудобнее на дереве. Правда, они ничего не делают для общей пользы, они ничего не разглядели и не сказали; стоящие внизу сами, без их помощи, должны прорубать и расчищать себе дорогу по лесу. Но кто же решиться бросить камень в этих несчастных, чтобы заставить их упасть с высоты, на которую они взмостились с такими трудами, имея в виду общую пользу? Им сострадают, от них даже не требуют пока, чтобы они принимали участие в расчистке леса; на их долю выпало другое дело, и они его сделали. Если толку не вышло, - не их вина. Надежда увидеть где-нибудь выход из лесу на дорогу долго держалась во всей ватаге путников, равно как долго не терялась и уверенность в дальнозоркости передовых людей, взобравшихся на дерево. Но вот мало-помалу дело прояснилось и приняло другой оборот: передовым людям понравилось на дереве; они рассуждают очень красноречиво о разных путях и средствах выбраться из болота и из лесу; они нашли даже на дереве кой-какие плоды и наслаждаются ими, бросая чешуйки вниз; они зовут к себе ещё кой-кого, избранных из толпы, и те идут и остаются на дереве, уже и не высматривая дороги, а только пожирая плоды. Это уже – Обломовы в собственном смысле… А бедные путники, стоящие внизу, вязнут в болоте, их жалят змеи, пугают гады, хлещут по лицу сучья… Наконец толпа решается приняться за дело и хочет воротить тех, которые позже полезли на дерево; но обломовы молчат и обжираются плодами. Тогда толпа обращается и к прежним своим передовым людям, прося их спуститься и помочь общей работе. Но передовые люди опять повторяют прежние фразы о том, что надо высматривать дорогу, а над расчисткой трудиться нечего. Тогда бедные путники видят свою ошибку и, махнув рукой говорят: «Э, да вы все Обломовы!» И эатем начинается деятельная, неутомимая работа: рубят деревья, делают из них мост на болоте, образуют тропинку, бьют змей и гадов, попавшихся на ней, не заботясь более об этих умниках, об этих сильных натурах, Печориных и Рудиных, на которых прежде надеялись, которыми восхищались. Обломовцы сначала спокойно смотрят на общее движение, но потом, по своему обыкновению, трусят и начинают кричать… «Ай, ай, - не делайте этого, оставьте, - еричат они, видя, что подсекается дерево, на котором они сидят, - Ведь мы можем убиться, и вместе с нами погибнут те прекрасные идеи, те высокие чувства, те гуманные стремления, то красноречие, тот пафос, любовь ко всему прекрасному и благородному, которые в нас всегда жили…» Но путники уже слыхали тысячу раз все эти прекрасные фразы и, не обращая на них внимания, продолжают работать. Обломовцам ещё есть средство спасти себя и свою репутацию: слезть с дерева и приняться за работу вместе с другими, но они, по обыкновению, растерялись и не знают, что им делать… «Как же это так вдруг?» – повторяют они в отчаянии и продолжают посылать бесплодные проклятия глупой толпе, потерявшей к ним уважение.
А ведь толпа права! Если уж она осознала необходимость настоящего дела, так для неё совершенно всё равно – Печорин ли перед ней или Обломов. Типы, созданные сильным талантом долговечны: и ныне живут люди, представляющие как будто сколок с Онегина, Печорина, Рудина и т.д., и именно в том виде, в каком они представлены Пушкиным, Лермонтовым, Тургеневым. Только в общественном сознании все они более и более превращаются в Обломова. Нельзя сказать, чтоб превращение это уже совершилось: нет, ещё и теперь тысячи других людей готовы принять разговоры за дела. Но что превращение это начинается – доказывает тип Обломова, созданный Гончаровым.
Пока не было работы в виду, можно было ещё надувать публику. Тогда и Печорин, и даже Онегин, должен был казаться натурою с необъятными силами души. Но теперь уже все эти герои отодвинулись на второй план, потеряли прежнее значение, перестали сбивать нас с толку своей загадочностью и таинственным разладом между ними и обществом, между великими их силами и ничтожностью дел их… Загадка разъяснилась, слово им найдено.
Слово это – обломовщина.
Если я вижу теперь помещика, толкующего о правах человечества и о необходимости развития личности, - я уже с первых слов его знаю, что это Обломов.
Когда я читаю в журналах либеральные выходки против злоупотреблений и радость о том, что, наконец, сделано то, чего мы давно надеялись и желали, - я думаю, что это всё пишут из Обломовки.
Когда я нахожусь в кружке образованных людей, горячо сочувствующих нуждам человечества и в течение многих лет с неуменьшающимся жаром рассказывающих всё те же самые (а иногда и новые) анекдоты о взяточниках, о притеснениях; о беззакониях всякого рода, - я невольно чувтвую, что перенесён в старую Обломовку…
Остановите этих людей в их шумном разлагольствовании и скажите: «Вы говорите, что нехорошо то и то; что же нужно делать?» Они не знают… Предложите им самое простое средство, - они скажут: «Да как же это так вдруг?» Обломовы иначе отвечать не могут… Продолжайте разговор с ними и спросите: что же вы намерены делать? – Они вам ответят тем, чем Рудин ответил Наталье: «Что делать? Разумеется, покориться судьбе. Что же делать! Я слишком хорошо знаю, как это горько, тяжело, невыносимо, но посудите сами…» и пр.
Кто же, наконец, сдвинет их с места этим всемогущим словом: «вперёд!», о котором так мечтал Гоголь и которого так давно и томительно ожидает Русь? До сих пор нет ответа на этот вопрос ни в обществе, ни в литературе. Гончаров решился похоронить обломовщину и сказать ей похвальное надгробное слово. «Прощай, старая Обломовка, ты отжила свой век» – говорит он устами Штольца, и говорит неправду. Обломовка есть наша прямая родина, её владельцы – наши воспитатели. В каждом из нас сидит значительная часть Обломова, и ещё рано писать нам надгробное слово.
Следуя направлению настоящего времени, мы смиренно сознаёмся, что как ни лестны для нашего самолюбия похвалы господина Гончарова Обломову, но мы не можем признать их справедливыми.
/По публикации «Что такое обломовщина?» Добролюбова Н.А./
Глава 2
Наше время богато всякого рода общественными недоумениями. Недовольство насущным положением и неопределившаяся, но тем не менее очень настоятельная потребность лучшего – вот та болезнь, которую с сознанием или без сознания носит в груди каждый современный человек.
Но чем живее недовольство настоящим и чем естественнее возникающие отсюда стремления к идеалу, тем досаднее бледность тех красок, которыми мы располагаем для уяснения этого идеала. Прямой результат такого положения заключается в том, что стремления остаются стремлениями, принимают характер болезненных и далеко не осмысленных порываний к неизвестному.
Жизнь и наука – вот единственные убежища, в которых можно укрыться от опасностей ожидающих на выше указанном пути. Формы жизни, несмотря на запутанность и обветшалость, всё-таки достаточно представляют резкого и действительного дела, чтобы не предохранить человека от излишней расплывчатости. Здесь цели ограничены, но они притягивают к себе ближайшею своею осуществимостью и совершенно совпадают с тем естественным отвращением от праздности, которое так присуще человеку. Но дело, представляемое жизнью, есть меч обоюдоострый; с одной стороны, оно даёт человеку готовое поприще для деятельности положительной не фантастической, с другой – оно может этой деятельности сообщить характер самодовольства и мелочности, не столько оберегающий человека от излишней расплывчатости, сколько отвращающей его от всякого стремления к идеалу.
Большинство так называемых «хороших людей», т.е. тех, которые уже сознали ненормальность некоторых жизненных основ, фаталистически осуждается на вечные и довольно смутные стремления, без всякой надежды на какой-нибудь исход. Ни науке, ни практической организующей жизни нет дела до этих стремлений, т.к. и та и другая преследуют лишь положительные результаты.
Наука говорит человеку: ты страдаешь потому, что со всех сторон окружил себя призраками, и будешь страдать дотоле, покуда не изменишь самых приёмов, посредством которых устанавливается связь между тобой и остальною природой, а приёмы эти должны быть такие-то и такие-то.
Простая, не щеголяющая обширными запросами жизнь говорит: ты страдаешь потому, что или хочешь слишком многого, или же сам не знаешь чего хочешь.
Бедность современной русской поэзии есть бедность фаталистическая, имеющая свой источник в разорванности самой жизни. Разумеется, во всякое время найдутся личности, которые у самой, что называется расшатавшейся жизни сумеют исторгнуть мотивы полные энергии мысли, но во-первых это будут исключения, а во вторых, для того, чтобы достигнуть этого необходимо ни простирать свои требования слишком далеко, ни ограничивать их слишком малым.
/По публикации «Новые стихотворения А.Плещёва» Салтыкова-Щедрина М.Е./
Наша жизнь вовсе не способствует выработке каких-нибудь убеждений, а если у кого они и заведутся, то не даёт применять их. Одно только убеждение процветает в нашем обществе – это убеждение в том, что не нужно иметь (или, по крайней мере, обнаруживать) нравственных убеждений. Конечно, и люди с твёрдыми нравственными принципами, с честными и святыми убеждениями тоже есть в тёмном царстве; но, к сожалению, это всё люди всё того же обломовского типа. Удалось людям этим не быть втянутыми с малолетства в практическую деятельность – и осталось им много свободного времени на обдумыванье своих отношений к миру и нравственных начал для своих поступков. Стоя в стороне от практической сферы, додумались они до прекрасных вещей; но зато так и остались негодными для настоящего дела и оказались совершенно ничтожными, когда пришлось им столкнуться кое с кем и кое с чем в «тёмном царстве». Сначала их было и побаивались, когда они являлись с лорнетом Онегина, в мрачном плаще Печорина, с восторженной речью Рудина; но потом поняли, что это всё Обломовы и для практических деятелей никак не могут быть опасны. Так они и остались вне жизни, эти люди честных стремлений и самостоятельных убеждений (нередко, впрочем, на деле изменявшие им, в том числе и вследствие своей непрактичности).
Что же касается до тех из обитателей «тёмного царства», которые имели силу и привычку к делу, так они все с самого первого шага вступали на такую дорожку, которая никак уже не могла привести к чистым нравственным убеждениям. Работающему человеку никогда здесь не было мирной, свободной и общеполезной деятельности. Здесь все в ответе за какую-то чужую несправедливость. Поневоле человек делается неразборчив и начинает бить кого попало, не теряя даже сознания, что, в сущности-то, никого бы не следовало бить. На войне ведь не беда, если солдат убьёт такого неприятеля, который ни одного выстрела не послал в наш стан: он подвернулся под пулю – и довольно. Солдата-убийцу не будет совесть мучить. Так точно, что за беда, если купец обманул честнейшего человека, который никому в жизни ни малейшего зла не сделал? Приложите то же самое к чиновнику «тёмного царства», к кому хотите, - выйдет всё то же: все в военном положении, и никого совесть не мучит за обман и присвоение чужого, оттого именно, что ни у кого нет нравственных убеждений, а все живут сообразно обстоятельствам. Чаще, при злостном нарушении, не испытывают глубокой душевной борьбы и не следуют никаким особенным убеждениям, чувствуя только страх, как бы не попасться под уголовный… По уголовному суду человек оказался и грабителем и убийцею: кажется, должен бы быть изверг естества. А смотришь – он вовсе не изверг, а человек очень обыкновенный и даже добродушный. Отчего происходит такое явление? Оттого, что всякое преступление есть не следствие натуры человека, а следствие ненормального отношения, в какое он поставлен к обществу. И чем эта ненормальность сильнее, тем чаще совершаются преступления даже натурами порядочными, тем более случайности, почти бессознательности, в преступлении. В «тёмном царстве» рассматриваемом нами, ненормальность общественных отношений доходит до высших своих пределов, и потому очень понятно, что его обитатели теряют решительно всякий смысл в нравственных вопросах. Достижению постыдной цели не служат здесь лучшие способности ума и благороднейшие силы души в своём высшем развитии; напротив, именно недостаток этого развития и доводит людей до таких мерзостей. Во всех лицах заметно одно человеческое стремление – высвободиться из самодурного гнёта, под которым все выросли и живут. Но каждая, самая придавленная личность, как только освободится, хоть немножко от чужого гнёта, так и начинает сама стремиться угнетать других. Это целая иерархия самодурства. Почва «тёмного царства» такова, что на ней других продуктов не может вырасти!
Чем же можно возмущаться здесь? Не людьми и не частными их поступками, а разве тем печальным бессмыслием, которое тяготеет над всем их бытом. Следствием такого убеждения является в нас уважение к человеческой натуре и личности вообще, и глубокая, непримиримая ненависть к тем влияниям, которые так задерживают и искажают нормальное развитие личности. Затем мы прямо переходим к вопросу: что же это за влияния и каким образом они действуют? Жизнь ясно говорит нам, что все вредные влияния состоят здесь в диком, бесправном самовольстве одних над другими. Бесправное подрывает доверие к праву; тёмное и ложное гонит прочь всякий луч истины; бессмысленное убивает здравый смысл и всякую способность к разумной, целесообразной деятельности; грубое и гнетущее разрушает все связи любви и доверенности, уничтожает даже доверие к самому себе и отучает от честной, открытой деятельности. Самые честные люди мельчают и истомляются в этой рабской бездеятельности, а делом занимются только люди, в которых собственно человечные стороны характера наименее развиты. И деятельность этих людей, вследствие совершенного извращения их понятий, имеет тоже характер мелкий, частный и грубо-эгоистический.
Нужно иметь гениально светлую голову, младенчески непорочное сердце и титанически могучую волю, - чтобы иметь решимость выступить на практическую, действительную борьбу с окружающей средою, нелепость которой способствует только развитию эгоистических чувств и вероломных стремлений во всякой живой и деятельной натуре.
Но чтобы выйти из подобной борьбы непобеждённым, - для этого мало и всех исчисленных нами достоинств; нужно ещё иметь железное здоровье и – главное – вполне обеспеченное состояние. А между тем, по устройству «тёмного царства», - всё его зло, вся его ложь тяготеет страданиями и лишениями именно только над теми, которые слабы, изнурены и не обеспечены в жизни; для людей же сильных и богатых – та же самая ложь служит к услаждению жизни. Что же им за выгода обличать эту ложь, бороться с этим злом?
Разве можно ожидать, что хозяин станет требовать от своего приказчика, чтобы тот разорял его, поступая по совести и отговаривая покупателей от покупки гнилого товара и от платы за него лишних денег? Уж скорее сам приказчик мог бы, проникнувшись добросовестностью, последовать такому образу действий. Но приказчик связан с хозяином: он сыт и одет по хозяйской милости. Невозможно и требовать от него практического протеста против всей окружающей его среды, против обычаев, установившихся веками, против понятий, которые, как святыня, внушались ему, когда он был ещё мальчишкою, ничего не смыслившим. Он видит перед собой своего хозяина, который ничего не делает, пьёт, ест и прохлаждается в своё удовольствие, ни от кого ругательств не слышит, а, напротив, - сам всех ругает невозбранно, - и в этом гаденьком лице он видит идеал счастия и высоты, достижимых для человека. Что выходит из тесного круга обыденной жизни, постоянно им видимой, о том он имеет лишь смутные понятия, да нимало и не заботится, находя, что то уж совсем другое, об этом уж нашему брату и думать нечего… А раз решивши это, поставивши себе такой предел, за который нельзя переступить, он, очень естественно, старается приспособить себя к тому кругу, где ему надо действовать, и для того съёживается и выгибается, глубоко затаивая свои личные, живые стремления, в надежде, что будет же когда-нибудь и на его улице праздник. Находя, что личные стремления его принимаются всеми враждебно, он мало-помалу приходит к убеждению, что действительно личность его, как и личность всякого другого, должна быть в антагонизме со всем окружающим и что, следовательно, чем более он отнимает от других, тем полнее удовлетворит себя. Из этого начала развивается то вечно осадное положение, в котором неизбежно находится каждый обитатель «тёмного царства», пускающийся в практическую деятельность с намерением добиться чего-нибудь.
Другая сторона явлется нам в натурах подавленных, безответных. Отменение человеческой личности, которое в них произведено жизнью, едва ли не безотраднее действует на душу, нежели само искажение человеческой природы в плутах разного вида. Там ещё кое-где пробивается жизнь, самобытность, мерцает минутами луч какой-то надежды; здесь – тишь невозмутимая, мрак непроглядный. Жутко, точно на кладбище!
Самодурство, в каких бы умеренных формах ни выражалось, в какую бы кроткую опеку ни переходило, всё-таки ведёт – по малой мере к обезличению людей, подвергшихся его влиянию; а обезличение совершенно противоположно всякой свободной и разумной деятельности; следовательно, человек обезличенный, может нехотя, бессознательно совершить какое угодно преступление и погибнуть - просто по глупости и недостатку самобытности.
Самодуры сочиняют свою мораль, свою систему житейской мудрости, и по их толкованиям выходит, что чем более личность стёрта, неразличима, неприметна, тем она ближе к идеалу совершенного человека: всё зло на свете от необузданности.
Опекающее самодурство говорит: «Враг рода человеческого всяким соблазном соблазняет нас, всяким прельщением», и не хочет понять самой простой истины: что не нужно усыплять в человеке его внутренние силы и связывать ему руки и ноги, если хотят, чтобы он мог успешно бороться с своими врагами.
Шатко, мимолётно и ничтожно всё, чему нет основания и поддержки внутри человека, в его рассудке и сознательной решимости. Только те семейные и общественные отношения и могут быть крепки, которые вытекают из внутреннего убеждения и оправдываются добровольным, разумным согласием всех в них участвующих. Самодурство, даже в лице лучших его представителей, не признёт этого – и за то терпит жестокие поражения от первой случайности, от первой ничтожной интрижки. Пока существуют самодурные условия в самой основе жизни, до тех пор самые добрые и благородные личности ничего хорошего не в состоянии сделать, до тех пор благосостояние общества – непрочно и ничем не обеспечено даже от самых пустых случайностей.
/По публикации «Тёмное царство» Добролюбова Н.А./
Глава 3
С благородным досугом мы дошли до глухой стены, до совершенной невозможности приладиться к какому-нибудь делу. Бессилие привело нас к бесконечным сетованиям, и сетования эти оказались до того однообразными, до того бессодержательными, что даже нас самих по временам приводят в негодование. Мало того, что мы везде чужие, что куда бы мы ни обратили наши взоры, всюду как будто «не наше дело», мы не можем даже указать, откуда ждать нам помощи, где та среда, в которой делается какое-нибудь дело. Мы не можем делать сами, не можем указать и другим на дело. И это бессилие ещё тем усугубляется, что даже и оно не оригинально.
Дальше уже почувтсвовалась потребность в живой правде. Есть нечто худшее, чем самая худая действительность, - это преднамеренная ложь на неё.
Возьмём современное молодое поколение. Отбросьте комки грязи, набросанные обывательщиной, и перед вами откроются признаки весьма почтенные: неприятие на веру тех или других предположений потому только, что они принадлежат известному авторитету. В сущности, тут нет никакого «неуважения к начальству», а просто одно естественное желание относиться к авторитету сознательно и сознательно же усвоивать себе то, что он утверждает. От этого выигрывают обе стороны: и та, которая сознаёт, и та, которую сознают. Если же авторитет вдруг почему-нибудь свихнётся и начнёт врать изобильно и систематически, это может подорвать уважение к нему, но и тут не произойдёт ничего другого, кроме совершенно естественного и должного. А возможно ли, по совести, видеть что-то угрожающее и анархическое в тех попытках, которых единственная цель в том только и заключается, чтобы положить предел умственным и нравственным колебаниям и внести в общественные отношения характер твёрдости и прочности?
Общество слишком неприязненно к новому типу, чтобы предоставить ему какое-нибудь деятельное участие в жизни. При таком настроении большинства новый человек делается невольным теоретиком, лицом, которое недостаток практической деятельности невольно возмещает теоретическими об ней суждениями. Как угадать типические его черты, как восстановить их действительный характер? Как отличить действительность наносную от истинной? Наше время, по справедливости, называется переходным, т.е. таким, которое не столько даёт готовые ответы на вопросы, сколько собирает материалы для этих ответов.
А пока физиономия настоящего героя нашего времени утонула в тумане благодаря балетно-идиллическим украшениям всего происходящего с одной стороны и поверхностно-карикатурным обличениям с другой. А вместе с тем осталась скрытой от глаз читателей и тайна русской жизни, та горькая тайна, которая спутывает все понятия, морочит глаза. /По публикации «Напрасные опасения» Салтыкова-Щедрина М.Е./
Уличная толпа заявляет себя сосудом не в смысле накопления знаний, а в смысле накопления невежества; она протестует против вмешательства разума в дела мира сего и становится на сторону бессознательности, случайности и произвола, как таких форм, в которых наиболее удачным образом укладывается человеческая жизнь. Это вас огорчает. Но ваше огорчение в этом случае имеет чисто абстрактный характер. Взятый в отдельности, ни один из членов невежественной толпы не может возбудить вашего негодования, ведь всё, что там ни делается в этой тёмной пучине, делается или по привычке, или по неведению. Обученная когда-то каким-то «начаткам», уличная толпа давно забыла их и даже это скудное знание заменила так называемою житейскою мудростью.
Гуманность сегодня очень близко граничит с туманностью, представляет собой нечто в высшей степени неопределённое, трудно формулируемое и потому не достигающее существенных результатов. Но идея добра однажды делается идеей воинствующей, не останавливающейся, заявляет претензию исчерпать своё содержание во всех применениях и комбинациях, однажды ей надоедает служить только красивым обрывком, годным для украшения той или другой головы.
Нет ничего желательнее, чтоб все люди были добры, чтоб они не подкапывались друг под друга, не вредили друг другу. Одно заявление прекрасных принципов очень скоро должно обнаружить свою несостоятельность и показать себя тем, чем оно всегда было: громкою фразою, очень мало подвигающей дело общественного прогресса. Было время, когда и просто щегольская громкая фраза, проникнутая либеральным духом, уже сама по себе представляла благо и выражала борьбу; но теперь и арена действия и характер борьбы изменились.
Те наружные действия и поступки, которые налагаются на людей светскими приличиями, видоизменяются и упрощаются совершенно пропорционально степени общественного развития. Имея первоначальною целью обуздывать дикого человека, они, с исчезновением этой дикости, теряют свой смысл и ежели почему-либо ещё удерживаются, то становятся лицемерием. Поэтому они с течением времени уступают место приличию внутреннему, т.е. такому образу действий, который подчиняется только критериуму разума и совести.
Замечено: мы русские, благодаря цензурному гнёту, долго над нами тяготевшему, в особенности обладаем какою-то несчастною способностью проглатыванья. Если мы чего-нибудь не знаем, то стоит нам только в надлежащем месте крякнуть, чтоб читатель подумал, что за этим кряканьем таится и невесть какая учёная глубина.
Искание истины, даже самой противоречащей установившимся понятиям не предполагает фаталистически чьего-нибудь несчастья или порчи чьей-нибудь жизни. Человек, который отрицает, к примеру, в принципе собственность, не только не обязан доказывать правоту своего убеждения воровством или безвозвратными займами денег, но даже может на практике пользоваться правом собственности, защищать эту собственность и воровства не одобрять. /По публикации «Уличная философия» Салтыкова-Щедрина М.Е./
Едва ли можно сказать, чтобы современная русская жизнь была совершенно обездолена относительно внутреннего содержания. Мы видели и видим целые массы людей, которые радуются, восторгаются, пламенеют и, с своей точки зрения, имеют полное основание восторгаться и пламенеть. Рядом с этими людьми мы видели и видим массы людей, угнетаемых страхом, снедаемых ненавистью и недоброжелательством и, конечно, считающих свои ненависти и опасения небезосновательными. В таком обществе драматические положения должны вырастать, так сказать, на каждом шагу. В таком обществе люди, которых интересы совершенно тождественны, по недоразумению или из-за вздора, из-за брошенной кости побивают друг друга; напротив того, люди, у которых по ближайшем рассмотрении, не окажется ни одной общей цели, подают друг другу руки во имя каких-то общих интересов и даже изливают друг перед другом сердца. Отцы не понимают детей, друзья оказываются врагами, либералы впадают в консервативное остервенение. Представьте себе человека, который много лет думал, что он служит «светлому» делу, который много лет пламенел, порывался и даже неистовствовал и который вдруг убеждается, что всё время служил совсем не делу, а выеденному яйцу, - какая должна закипеть в его душе драма при этом открытии? А сколько характерных эпизодов могут представить, например, беспрерывное развитие хищничества и тот бездонный запас легкомыслия, хвастовства, наглости, самонадеянности, в котором сколько ни черпай, всё ему скончания не будет. И все эти лжи, обманы, коварства, надежды, разочарованья – всё это кишит вокруг нас в том обществе, среди которого мы живём, а в литературе нашей всё-таки нет даже признаков чего-нибудь похожего на общественный роман, или общественную драму.
Нам возразят: писали же романы Тургенев, Гончаров, Писемский, писали при условиях ещё менее благоприятных, а романы выходили всё-таки хорошие. Но там на первом плане стояли вопросы психологические, здесь – вопросы общественные.
Представьте себе современного русского беллетриста, задавшегося задачею Гоголя: провести своего героя через все общественные слои (Гоголь так и умер, не выполнив этой задачи). Каким образом русский писатель приступит к созданию общественного романа, когда он на каждом шагу должен сдерживаться и фальшивить, когда он ежеминутно должен напоминать себе: туда не заглядывай, о том не моги говорить и т.д.
/По публикации «Лесная глушь» Салтыкова-Щедрина М.Е./
Время теперь стоит самое весёлое; пороки истреблены, злоупотребления уничтожены, гнусные поползновения, какие были, посрамлены. Остались лишь пороки и злоупотребления второго сорта; правда, что истребить эти пятна, затемняющие солнце русской добродетели, очевидно не под силу нашим сатирикам, но зато они тем удобны, что стрелять в них предоставляется даже без пороху. Который сатирик предпочитает пенное – тот непременно обругает всех пьющих дорогое виноградное вино; который сатирик возлюбил халатную простоту – тот с негодованием отнесётся к фраку, сшитому Шармером.
Современная русская сатира ищет совсем не то, что искать надлежит, а того, до чего никому нет дела. И оголение женских тел, и щеголяние пиджаками, и смакование колониальными товарами – всё это занятия свободные, конечно покуда от этого не происходит ущерб для государственной казны и общинного устройства. Говоря о людях этого замкнутого, ничтожного мира, признавая их за людей, а не за простую слякоть, сатира не только искажает своё значение, но даже перестаёт быть чистоплотною и едва ли может даже заслуживать название сатиры.
Но те же курьёзы в системе общественных отношений заставляют призадуматься и найти возможность для целого ряда сопоставлений поразительных. В
самом деле, с одной стороны общественное мнение, забитое и приниженное, с одной стороны, несмелые порывания к чему-то лучшему, мучительные сомнения,
прискорбная неуверенность в поступках и действиях и неудовлетворённая жажда света, истины и добра; с другой стороны, торжествующее сонмище грызунов-шалопаев,
сонмище самодовольное, самоуверенное, пользующееся, недоступное ни для каких колебаний, - трудно себе представить что-нибудь более горькое, более способное
возмутить мысль самую незлобливую. Тут уже чувствуется дело, могущее возбудить не один водевильный и скоро проходящий смех. /По публикации «В сумерках»
Салтыкова-Щедрина М.Е/
|
